Когда об архаическом ритуале говорят как о первичной палеосинкретической точке, из которого путём «вегетативного» отпочкования произошли все локальные подсистемы культуры, то здесь невольно напрашивается аналогия с физической теорией Большого взрыва. Действительно, в каждом культурном феномене мы можем, с большей или меньшей определённостью, выявить «реликтовое излучение» некогда распавшегося ритуала и по характеру этого «излучения» реконструировать вехи распада синкрезиса, ведущие от отдельного феномена и даже артефакта в даль древнего палеосинкретического ритуального единства. Разумеется, прослеживание всего ряда структурно-функциональных трансформаций ритуала и производных от него форм – тема колоссального исследования, осуществить которое, означало бы, в известном смысле, построить целостную ритуальную версию истории культуры.

В рамках этой небольшой статьи мы попытаемся рассмотреть лишь отдельные моменты, имеющие, на наш взгляд, существенное значение, как для понимания онтологии ритуального мышления, так и для методологии его анализа.

Прежде всего, следует оговорить, что собственно мы понимаем под ритуальным мышлением. Прежде всего, это, разумеется, мышление «аутентичного» архаика, для которого ритуал является актуальной праформой всех видов культурной активности, образцом образцов и экзистенциально переживаемой космодрамой, воспроизводящей и поддерживающей вселенский порядок. Такой историко-анропологический тип мы будем называть родовым индивидом, а культурную систему, в которой он существует – мифо-ритуальной. Кроме того, ритуальное мышление, утратив первоначальную тотальность, присутствует в виде локусов, слоёв и секторов в ментальном пространстве иных, исторически более поздних культурно-аноропологических типов и в частности в современном обыденном сознании, носитель которого – ближайший (при всех отличиях) аналог архаического индивида.
То, что мышление архаического индивида мифологично и коннотативно – расхожая банальность. То, что мифологическая пралогичность, выстраивание семантических рядов и принцип установления коннотативных связей остаётся доминантой в ментальности современного носителя так называемого «обыденного сознания» – несколько менее банально, но всё же лёгко объяснимо. Неосознанное счастье архаического индивида (и отчасти его современного потомка) – в его неспособности переживать и осознавать противоречия в их определённых и самоадекватных формах. Коннотативность мифологического мышления – главное противоядие против переживания противоречий. Эти и неудивительно, ибо коннотативное мышление, вырастая из природы ещё во многом ей родственно. Как повседневная жизнь архаического индивида во многом является всего лишь культурным опосредованием природных поведенческих программ, так и мышление его выглядит как относительно слабо дифференцированный поток психической активности, автоматически воспроизводящий инстинктивные формы поведения, транслированные из непротиворечивого мира природы. Прочность природного фундамента культуры и культурного сознания, измеряется степенью магической проницаемости онтологических границ вещей, пронизываемых ветрами эмпатических энергий. Сила этой нисходящей, всё более вытесняемой в область подсознательных режимов психики линии обратно пропорциональна линии восходящей – мерой дифференцирования витального потока, становлением субъектной самости и наращиванием артефактуального тела культуры.
Коренным отличием человеческого мышления и практики от психики и поведения животного является способность к порождению смыслов. Под смыслом, в свою очередь, понимается такое дискретное психическое состояние, которое может быть выражено в кодах.
Поясним. Поток психической активности животного непрерывен, и в этом смысле не просто параллелен, а неотделим от текуче-сплошного континуума реальности. В силу неких специфических и трудно определимых в их эмпирических характеристиках обстоятельств, на завершающих стадиях антропогенеза психика предчеловека совершила качественный отрыв от самотождественного пребывания в континууме и перестала, в ряде своих функциональных аспектов (подчеркнём, далеко не во всех!) подчинятся универсальным природным биоритмическим регулятивам и импульсам. Случилось это, разумеется, не внезапно. К этому было направлен вектор всей биологической эволюции, и на завершающем её этапе – развитие высших млекопитающих, у которых уже наблюдаются довольно сложные формы ритаульного поведения. Это, в свою очередь, свидетельствует о том, что сбои, спонтанные задержки психического потока и ситуативные из него «выпадения» нарабатываются ещё в животном мире, что, собственно говоря, и вызывает в качестве специальной упорядочивающей компенсации ритуальные формы поведения. Чем сложнее организация психики животного, чем выше психическая автономность отдельной особи, тем чаще возникают ситуации неадаптивного поведения в рамках автоматических инстинктивных программ. Тем острее, соответственно, ощущаются надрывы в континууме универсальной эмпатической связи и явственнее выступает необходимость коллективных действий по вторичной концентрации психической энергии и её ретрансляции с целью гармонизации и восстановлению целостности изначально нерасчленённого физико-психического пространства. Эти функции выполняет в животном мире ритуал. Но здесь эти диссистемные по отношению к тотальности прямого инстинктивного поведения элементы психической активности ещё не переходят той качественной грани, за которую вектор эволюции выталкивает поздних гоминид. Здесь количественный фактор, т.е. масштаб разрыва перешёл в изменение качественного характера психической деятельности.Таким образом, формирование человеческого сознания оказывается связано с частичным разрывом универсальной природной, говоря языком модернизаторских терминов, энергетическо-информационной связи всего со всем, атавизмом которой у современного человека выступает интуиция. Разрыв этот был именно частичным, ибо полного разрыва психика просто не перенесла бы. В известном смысле, «эволюция» этой связи от частичного надрыва к максимальному отрыву (современное состояние) составляет один из сквозных лейтмотивов всей человеческой истории.
Центральным момент ритуальной космодрамы – сакральное жертвоприношение Отказ от человеческих жертвоприношений – один из ключевых рубежей на пути удаления культуры от природы и становления всей культурной системы, которую мы называем системой индивида. Гуманизм, разумеется, здесь ни при чём. Чтобы человеческая жизнь в своей ценности хотя бы приблизилась к ценности социального порядка, должно было пройти ещё не одно тысячелетие. Просто человек оказался более непригоден, ибо его духовно-энергетическая сущность слишком изменилась, отпав от природного энергетического витализма.
Смысл жертвы – трансляция энергии в запредельное пространство (для архаика не столь уж запредельное) и получение оттуда ответного энергетического импульса. Культура ещё слишком слаба и не обладает своим собственно культурным энергетическим потенциалом. Ей необходима подпитка энергиями, исходящими из палеосинкретического синкрезиса. Пуповина, связующая архаический коллектив с природным универсумом ещё не разорвана и служит своеобразным каналом энергообмена. Архаический коллектив в режиме ритуала, т.е. предельной концентрации своего энергетического поля, транслирует биологическую энергию жертвы в запредельное, получая в ответ энергию, преобразуемую ритуалом в энергию социокультурного действия. Таков прагматический аспект жертвоприношения. Чтобы витальная энергия жертвы могла быть «отправлена» в запредельное пространство, она должна быть расчленена. (Расчленение жертвы – универсально распространённый мотив вплоть до позднейших культовых модификаций типа обряда причастия). Жертвоприношение на алтаре – сердцевина архаического ритуала, принципиально отличающее человеческую ритуалистику от ритуалов животных. С помощью жертвоприношения – своеобразного энергообмена, архаический коллектив устанавливает (или точнее ситуативно-прагматически восстанавливает) связь мира культуры, в котором он пребывает с миром природы, от которого он отпадает. (Под природой здесь понимается палеосинкретический универсум, в котором действуют витальные космические силы и пульсируют всеохватные вселенские ритмы). В результате жертвоприношения витальная энергия живого существа «обменивается» на адекватную «порцию» космической энергии, преобразуемую ритуалом в энергию социокультурной активности, аккумулируемую энергетическим полем коллектива. Движение энергии на всех стадиях координируется наиболее сенсетивными индивидуумами – колдунами, шаманами, позднее жрецами, как представителями поистине древнейшей профессии.
Что касается использования растительной жертвы, то это уже поздний и ослабленный вариант жертвенной схемы, соответствующий более зрелому и более энергетически самостоятельному этапу бытования культуры, выходящему уже на ступень цивилизации. На этом уровне мир феноменов культуры и её смысловых полей уже достаточно автономен в смысле «напитаности» энергией партисипационных переживаний. Когда переход от константного к расширяющемуся ресурсу уже совершён (а это происходит прежде всего в сфере энергетических взаимоотношений с палеосинекретическим целым), социальный коллектив уже не испытывает столь сильной зависимости от «энергообмена» с запредельным. Здесь жертва постепенно меняет свою функцию с конкретно прагматической на символическую.
Ритуал жертвоприношения имеет также и метафизический аспект. Мы уже отмечали, что миф при всей его «ненаучности» тем не менее, поразительно точно воспроизводить модели культурогенеза. Расчленение жертвы в метафизическом плане означает распад палеосинкрезиса, в результате чего недифференцированное единство, сохраняя свою неизменную сущность на идеальном плане, в плане существования предстаёт в виде разъединённых и разрозненных аспектов и проявлений. Ритуальное обновление космоса достигается (на уровне грубой схемы) в результате вторичного синтеза разрозненных аспектов существования и обретения новой целостности.
Исходящий из ритуала «веер» традиций – это инобытие инстинкта в культуре. Но именно инобытие, а не просто продолжение. Дискретный характер актов сознания и семиозиса по определению разрушает всякую спонтанно недифференцированную и самотождественную интенциональность, каковой является инстинкт, и каковой стремиться быть традиция. (Вспомним, в этой связи Ницше, который называл человека существом с испорченными инстинктами) Дискретность сознания с неизбежностью порождает бинарность акта переживания и кода, с помощью которого это переживание транслируется, а также онтологическую гетерогенность расчленяемого витального потока, где о-смысленный фрагмент (точнее ритмически организованная последовательность фрагментов) выделяется из не о-смысленного спонтанно переживаемого окружения. Уже сама бинарная природа смысла (переживание – код) продуцирует принципиально неснимаемое противоречие между субъективным характером переживания и социальным характером его знаковой объективации. Это противоречие не снимается даже в результате растянутого на всю человеческую историю процесса элиминирования из смысла в модусе социальной коммуникации экзистенциально-энергетической компоненты.
(Если в архаике трансляция смысла была передачей экзистенциально-энергетического переживания по поводу партиципации (экзистенциального природнения) к тому или иному феномену, то теперь – это почти нейтральное семантическое сообщение, низведённое до максимально отчуждённых и инструментализованных форм – информации). Можно сказать, что в структуре смысла сумма субъективных переживаний значения образует подвижное облако вокруг относительно статичного (во всяком случае, всегда запаздывающего в своих изменениях) семиотического эквивалента. И облако это не просто «клубится» вокруг семиотической формы, оно всегда направлено в сторону от неё. Вот почему всякий текст культуры всегда по природе своей открыт и, говоря словами М.М, Бахтина, не равен самому себе.Противоречиво-двойственная природа смысла создаёт структурную ситуацию, включающую в себя соответственно структурные бинарные диспозиции с потенциальным набором вариантов их комбинаторного взаимодействия. Каждый из этих вариантов рождает специфический семантический результат и, таким образом приращивает смысловой тезаурус культуры. И вот здесь-то она (культура) и создаёт для самой себя первое и фундаментальное противоречие, вырастающее в первопричину исторической динамики. С одной стороны, культура заинтересована в бесконечном, по возможности, саморасширении за счёт смыслопорождающей активности человека. И поэтому, она не упускает случая открыть ему все возможные варианты смыслообразовательных комбинаций, заключённых в первичных бинарных структурах, которые возникают в результате дробления палеосинкретического витального потока. Но, с другой стороны, санкционируя смыслообразование по всем возможным направлениям, культура подхлёстывает распад синкрезиса и расшатывает свои собственные основы, ибо стандартизация и традиционализации смысловой активности субъекта – залог стабильного и неразлагаемого существования константных узлов конфигурации системы. Оговоримся ещё раз, что здесь речь идёт, разумеется, не о культуре вообще, а о той или иной конкретной культурной системе. Можно сказать, что здесь радиальная (по Т. Де Шардену) интенция культурной системы приходит в противоречие с радиальной, и культурная история человечества демонстрирует нам всю типологию возможных диспозиций в этой борьбе. Это противостояние тенденций имплицитно содержится уже и в архаическом ритуале, где доминанта стабилизирующей и повторяемости постоянно борется с отклонениями и неосознанными мутациями.Чтобы эти рассуждения не казались чересчур абстрактными, поясним: формы природного поведения не дифференцируются. Его компоненты не существуют и не функционируют по отдельности, ибо, не будучи осмысленны и о-значены, они неотделимы от эмпирической ситуации, в которой они проявляются. Традиция же фрагментируется на дискретные блоки нормативных смыслов, каждый из которых несёт в себе скрытую семантическую провокацию – набор потенциальных смыслов, противоречащих легитимно-традиционным. Смыслы эти рано или поздно реализуются и разрушат традицию.
Едва оторвавшись от природы, культура расширяется осторожно, как бы боязливо. Её главная забота – самосохранение и защита завоёванного поначалу преобладает над жаждой господства и расширения. Синкрезис распадается медленно, комплекс мифо-ритуальных традиций предельно устойчив, культурная норма господствует над сознанием, гипнотизируя его экзистенциальным природнением к космическому порядку. Провокативные потенции нелигитимного смыслотворчества практически не осознаются. Если же нечто в этом роде всё же происходит, то результаты отбрасываются как «неконструктивные» мутации в природе, причём отбрасываются, как правило, вместе с субъектами носителями. Но что культуре до этого? Она хоть и не гегелевский Дух, но и у неё строительного материала более чем достаточно.Переживаясь как сущность онтологически априорная и принципиально недифференцируемая, ритуальный комплекс служит синкретическим опорным стержнем культурной системы индивида, снимающим все или почти все наличные противоречия существования и блокируя, насколько это возможно, возникновения новых. Инструментом здесь выступает система нормативизующих традиций, возводящих любую антиномическую ситуацию к непротивороечивому решению в рамках пралогического пространства коннотативных отношений. Здесь весьма эффективно работает механизм установления семантической связи антиномической ситуации с сакральным прецедентом. Сакральный прецедент – один из краеугольных камней культурного сознания вообще. Об этом свидетельствует хотя бы то, насколько широко это архаичнейшее явление представлено в современной культуре и ментальности. Сакральный прецедент – это семиотически оформленная связка сильного, глубокого и социально значимого партиципационного переживания с его конкретными наличными формами. Неразделимость формы и содержания в рамках смыслового комплекса сакрального прецедента превращает его в некую самоположенную и самодостаточную позитивную матрицу культурного текста, которая, являясь априорной и императивной установкой, играет роль образца или модели для широкого класса ситуаций, семантика которых может быть коннотативно «увязана» с семантикой исходного сакрального прецедента. Поэтому, всякая модель или образец в культуре генетически восходит к сакральному прецеденту, отсылая сознание к некоему имеющему место в прошлом, партиципационному переживанию.Важно отметить также и то, что именно ритуальный комплекс явился фундаментальной моделью установления иерархических отношений в разворачивающимся культурном космосе. Сам принцип иерархии, конечно же, не является «изобретением» архаического сознания. Иерархические отношения наблюдаются и в животном мире. Но, включив в себя семиотическую компоненту, он трансформировался в один их основополагающих культурногенетических механизмов. Иерархические цепи, выстраиваемые в различных срезах реальности по принципу онтологического единства и количественно\качественного различения их элементов, приняли на себя функцию своеобразных векторов-направлений, связывающих скрытые от осознания полюса неснимаемых культурных метаоппозиций: имманентного\трансцендентного, дискретного\континуального и сакрального\профанного. Можно сказать, что структурный каркас предметно-смыслового тела культуры разворачивается в соответствии с иерархическим принципом. А род и ритуальный комплекс – первичная базовая синкретическая модель семантизации иерархических цепей. Можно пркедположить, что в основе социальной и профессиональной стратификации архаического, а затем древнего общества лежало постепенное закрепление иерархически выстроенных ролевых ритуальных сценариев, за теми или иными группами и отдельными идивидами.
Бесчисленные примеры ритуального осмысления иерархических отношений, представленных, как правило, в родовой или квазиродовой семантике, оставим за скобками. Напомним лишь о том, что иерархическая организация жизни была активно стимулирована переходом к городскому типу социума, где ограничения экологической свободы и ряда других важных аспектов существования, реализуемых ещё в постприродных формах, оказались посредством иерархического структурирования втянуты в динамично расширяющееся поле собственно культурных феноменов и смыслов. Возможно, именно тогда, когда в условиях раннегородского социума утвердился иерархический принцип упорядочения жизненной среды, произошли те самые коренные изменения, в силу которых человек стал формироваться, прежде всего, собственно культурными факторами, тогда как факторы природные (биоэволюционные и экологические) либо вовсе затухли, либо трансформировались, получив культурное опосредование. Так, к примеру, биологическая функция рода оказалась инкорпорирована в контекст культурных смыслов и отношений.
Иерархический принцип смыслообразования – это не только одна из конструктивных констант культурной системы индивида. Его генетические основания столь глубоки, что иерархическая модель смыслообразования сохраняется при любых исторических трансформациях. Меняются структурные диспозиции иерархических связей при переходах от одних культурных систем к другим, исчерпывается и отмирает конкретная семантика включённых в иерархическую цепь элементов, но сам принцип иерархии всякий раз актуализуется вновь. Меняется содержание иерархических отношений, но сохраняется сам принцип их установления. Можно сказать, что принцип иерархии, пронизывая все без исключения культурные системы, имманентен самой культуре вообще.
В этой связи, нельзя не упомянуть о модных в наши дни разговорах о распаде всех иерархий, установлении горизонтальных (сотовых) связей и т.п. Здесь мы имеем дело с типичной для культурного сознания аберрацией, когда масштаб процессов и явлений, в которые оно непосредственно вовлечено, осознаётся неадекватно преувеличенным. (Вспомним хотя бы самонадеянные утопические прожекты авангардистов начала XX в., которые теперь кажутся до неприличия наивными). Да, некоторые их традиционных иерархий в эпоху постмодернизма разрушились. Рушились они и раньше. Кстати сказать, именно наглядное разрушение иерархических структур обычно воспринимается субъектом культуры как гибель последней. В рядке случаев культурное сознание только тогда и начинает осознавать иерархичность тех или иных предметно-смысловых конструкций, когда они начинают разрушаться. А до этого они воспринимаются как некий естественный жизненный фон. Наше время – не исключение. В каких-то секторах культуры иерархические отношения действительно разрушились, уступив место горизонтальным связям, что свидетельствует об изменении структурной конфигурации культурной системы. Но не более того. Опорный каркас этой системы, как впрочем, и всякой другой, продолжает держаться на иерархических цепях. Перечисление составляющих одного лишь социального блока иерархических цепей, которые никуда не исчезли, может быть утомительно длинным: административные, военные, церковные, имущественные и прочие линии установления иерархических отношений продолжают составлять тот жизненный фон, в котором обитаем все мы, включая также и те, кто вещает о гибели и распаде всех и всяческих иерархий. Не говоря уже о то, что иерархические отношения чрезвычайно устойчивы в различного рода теневых и маргинальных сферах культуры. А их тоже нельзя сбрасывать со счетов. Таким образом, есть все основания думать, что вырождение иерархических отношений миру никоим образом не грозит. А что касается самого феномена постмодернизма, то его, в известном смысле можно рассмотреть как ритуальное самоубийство европейского интеллекта.
Вернёмся, однако, к основным особенностям ритуального мышления и рассмотрим некоторые важные аспекты того, каким образом сознание выделяет о-смысляемые фрагменты из изначально недиффиринцированного потока. Здесь особую важность приобретает феномен «прозрачности границ».
Когда речь идёт о процессе дискретизации континуума, то следует иметь в виду, что его дифференцирование протекает не так, как это было бы наиболее легко представить современному рационалистическому сознанию – сначала из синкрезиса в полной мере выделяются те или иные элементы, затем другие. При этом подразумевается наличие двух определённых состояний – выделенность и невыделенность. На самом же деле процесс выделения дискретных смысловых элементов из первичного синкретического потока реальности и инкорпорированного в неё психического потока представляет собой постепенное «сгущение» энергии экзистенциального переживания, направленного на выделяемый фрагмент реальности. Онтологические границы выделяемого объекта (феномена) «затвердевают» и определяются медленно, как бы в результате столкновений о-значаемого переживания в поле межсмысловых взаимодействий. В результате происходит своеобразное «застывание семантики» и объект становится относительно равен самому себе, а его знаковые репрезентации становятся элементом стандартизованного культурного кода в рамках существующей культурной системы. Это «застывание» семантики и обуславливает возможность стандартизации знакового эквивалента объекта и, соответственно, социальную коммуникацию, в результате которой экзистенциальная компонента смысла – энергия партисипационного переживания, транслируется вовне посредством семантико-семиотического кода. Современное сознание, усваивающее опыт многослойного дифференцирования и несущее, к тому же богатую память о формах и результатах дифференцирования в своём подсознании едва ли не априорно (во всяком случае, уже на ранних стадиях инкультурации) оперирует мелко раздробленными смысловыми величинами, своеобразными заготовками, предоставляемыми различными кодовыми системами культуры и, прежде всего, языком. Экзистенциальная энергия такого рода дискретных элементов соответственно, очень слаба. Настолько слаба, что сам факт её обнаружения для огромного числа людей весьма проблематичен. (Многие ли способны, к примеру, по-настоящему чувствовать живую энергетику слова?) Состояние изначально «затвердевшей семантики» является для современного рационалистического сознания изначальной данностью. Эта данность начинает размываться, когда объект (феномен) в силу структурных изменений культурной системы перестаёт быть онтологически равен самому себе. Тогда, при размыкании онтологических границ, феномен, восстанавливая вокруг себя облако коннотативных связей, вновь начинает аккумулировать энергию окружающих смысловых полей. Я говорю «вновь», поскольку именно в таком режиме и протекала дифференцирующая и смыслообразовательная активность архаического и, в значительной мере, постархаического мышления. Раннее сознание в принципе не способно к концентрации на границах и партисипации к «застывшей семантике». Это сознание, не вполне ещё расставшись с биологической спонтанной включённостью в поток, скользит по волнам всеобщей эмпатической связи, лишь ненадолго «спотыкаясь» о сгущающуюся семантику полудискретных феноменов. Указанные особенности процесса дискретизации континуума и смыслообразования, по нашему мнению, являются ключом к объяснению всей природы того типа мышления, который принято называть мифологическим, ибо
здесь содержится основание всех его качеств, достаточно подробно описанных в научной литературе.
С процессом постепенного «затвердевания» границ выделяемых из потока фрагментов также связана и проблема текста и контекста. (Постмодернистское размывание контекста, не говоря уже о тексте – тоже пример исчезновения субстанции.) Алгоритм эволюции всякой отпадающей от синкрезиса подсистемы культуры имеет несколько этапов: движение к затвердеванию границ выделяемых фрагментов параллельно с выработкой имманентной знаковой системы, далее следует предел дискретности и языковой определённости, затем размывание границ языковых форм – вторичное растворение (возвращение) текста в контексте. И, наконец, предельное измельчение дискретных форм и наступление неосинкрезиса. (стирание границ, перетекание, эклектика языка и пр. Когда наступает «золотая середина» –предельная определённность границ и семантическая ясность языка для субъекта данной культуры? Когда система в полной мере разворачивает в своём семантическом поле характеристики целого, находясь при этом на пол-пути отпадения от первоначальной целостности. В этой ситуации границы текста, выделяемого и формируемого этой культурной традицией разрастаются до границ культурной вселенной. И культурная система имеет языковые и психологические средства для его имманентного упорядочения.
Изначально из континуума выделяются лишь самые простые и непосредственные феномены\переживания, дающие жизнь «первому поколению смыслов». Вторичная партиципация (продуцирование знака знака и образа образа (по Ч.С.Пирсу) создаёт второе поколение смыслов, уже не столь энергетически наполненных, но более содержательных семантически и более операбельных и прагматичных. Из них собственно и строится смысловой фундамент культуры. В результате инкультурации субъекта и адаптации его к пребыванию в культуре, последний, воспринимая смыслы второго поколения как своеобразные метанаррации, приобретает способность (отчасти ещё в детстве) к построению целостных смысловых структур, выделяемых из синкретического континуума в качестве «текста». Такой текст – это уже не просто некий выделенный фрагмент\переживание, это более или менее полная модель культурного целого, «вегетативно отпочковавшаяся» от первичной целостности посредством партисипационной активности субъекта, спроецированной на уровень производных (вторичных) смыслов, (смыслов второго поколения) Мир культуры фрактален. Всякий текст в своём становлении уподобляется целому, выраженному в той или иной знаковой форме. Тексты культуры – суть её семиотические модусы, в той или иной степени редуцированные. Эволюция подсистем культуры – есть эволюция её знаковых модусов, стремящихся к наиболее полному охвату и выражению целого, т.е. к минимальной редукции. Соответственно эволюционируют формы внутренней упорядоченности (структурирования текстов) В упрощенном виде это можно представить как эволюцию от присоединительного характера межсмысловой связи к плоскостному (площадь) и, наконец, к «картографическому» (единство абстрактного и конкретного).
А затем, как уже говорилось, процесс переламывается и идёт «под горку». Размываются границы, изменяются значения знаков. Текст возвращается в контекст.
Можно ли сказать, что ритуальное мышление умерло? С одной стороны, в своих архаических оно, разумеется, уже не существует. Но, с другой стороны, далеко не все его фрагментарные и редуцированные формы отмирают и обыденная ритуалистика, которой пронизана повседневная жизнь современного человека (причём, далеко не только одного лишь носителя обыденного сознания) безусловно неким непрямым и бессознательным образом упорядочивает те или иные аспекты социального и бытового существования. Ритуализованные действия и ритуальны элементы внутри других более сложных и комплексных поведенческих моделей вытиснились в сферу бессознательного и автоматического благодаря их рутинизации, когда в силу бесконечно частого употребления, связанные с ними сакральные переживания исчерпались полностью, а сами эти «квази- и постстритуальные» действия, «уйдя в тень», превратились в некий обрамляющий семантический контекст для того, что в данной культурной ситуации действительно переживается и осмысляется как сакральное и значимое. Впрочем, обыденная ритуалистика все же сохраняет в сколь угодно опосредованном виде связь с сакральным прецедентом и её воздействие на сознание выражается и в том, что последнее узнаёт и подтверждает конституированную сакральным прецедентом упорядоченную картину мира. Постритуальные мотивы здесь служат своеобразными бессознательные скрепами, опорными точками, знаковыми верификациями, непрерывности и воспроизводимости мирового порядка в том или ином его аспекте. Разумеется, когда мы говорим о бессознательном характере обыденной ритуалистики, мы трактуем «бессознательное» не в узком психоаналитическом смысле. Мы, прежде всего имеем в виду, что субъект не фиксирует и адекватно не осознаёт действительную функцию своих квазитритуальных действий и возникающих при этом отношений. Так завсегдатаи коммунальных кухонь вряд ли могли объяснить смысл непрерывно орущего радио и свою невротическую боязнь тишины, в то время как ритуальная основа здесь просматривается со всей очевидностью. Для слабо организованного изнутри сознания, необходим некий внешний организатор – в данном случае аудиальный, ритмизующий и структурирующий временной поток, создающий в нём семантическую отмеченность и т.д. Впрочем. обыденная ритуалистика, рассмотренная под этим углом зрения. Могла бы стать темой отдельного исследования.(Андрей Пелипенко)
Текст написан Phlebotomus